Промзона - Страница 46

Впервые наркотики он попробовал в тюремной камере – той самой камере, в которую губернатор засадил непокорного директора Карачено-Озерского ГОКа. Раскрашенный, весь в перстнях, уголовник, почти насильно вколол ему шприц, и Ахрозов так до конца и не знал, был ли тот уголовник просто барыгой, рассчитывавшим на нового клиента, – или это была тщательно спланированная акция областной администрации.

Он кололся два или три месяца, сходя в Москве с ума от вынужденного безделья и все время увеличивая дозу. Бросил через неделю после назначения на Шалимовский ГОК. Героиновая привычка еще не успела въесться глубоко, ломки почти не было, и Ахрозову показалось, что чудовищный период его жизни прошел без следа.

После августовского кризиса все началось опять: ГОК находился под угрозой захвата, Ахрозова травили со всех сторон, и однажды в Москве, после ссоры в Госкомимущества, Ахрозов откинулся на подушки своего черного «Мерседеса» и набрал по мобильнику номер старого знакомого дилера. Дилер оказался на месте.

На этот раз героин помогал плохо: светлые состояния сменялись беспричинной тоской и агрессией, и именно в таком состоянии Ахрозов почти насмерть избил своего зама Наиля. После увольнения потребная Сергею доза подскочила ровно вдвое: с двух до четырех десятых грамма.

И когда он пытался бросить колоться в Павлогорске, было уже поздно. Ахрозов понимал, что это смертельно опасно. Дело было не только в ущербе собственному здоровью: шла тяжелая драка, ГОК находился на передней линии обороны, и узнай тот же Бельский, что генеральный директор ГОКа сидит на игле, это могло кончиться катастрофой. Дважды он пытался избавиться от страшной привычки. Один раз не вынес ломки, другой раз продержался без наркотика тридцать дней, – и в конце концов сорвался после очередной разборки.

Ахрозов был предельно осторожен. Теперь он никогда не покупал наркотика сам, у него был водитель Сашка, старый и преданный, как нянька. Сашка вздыхал, матерился – но исправно возил порошок из столицы области.

Несмотря на дурь, Ахрозов довольно много пил. Водка и героин давали самое страшное сочетание, именно они провоцировали немотивированную агрессивность и полную потерю контроля над собой, – как час назад в Западном карьере.

Ахрозов пробыл на работе до девяти часов. Он поручил начальнику охраны съездить в больницу, и тот сказал, что прораб лежит в реанимации, и что врачи оценивают его состояние как средней тяжести. Ментам прораб сказал, что свалился с лесенки на экскаваторе.

Затем Сергей заехал в кабак и тупо листал там меню, пока не обнаружил, что смотрит на названия блюд, как правоверный иудей – на сало. Он вернулся в пансионат достаточно рано, поставил какой-то боевик, и к одиннадцати заснул.

Проснулся он минут через сорок от внезапного холода. Закутался в одеяло и попытался согреться. Одеяло не помогало: несмотря на включенное отопление и толстый слой ваты, директора била крупная дрожь, он чувствовал, как со лба стекают капли холодного пота.

Потом, наоборот, стало страшно жарко. В теле болела каждая косточка. Ахрозов набрал номер Сашки, но тот не отвечал.

Директор попытался смотреть какой-то дурацкий фильм, и вышло очень нехорошо. Фильм оказался о полицейских, которые борются с наркотиками, и когда Ахрозов увидел на экране целую горку белого порошка, он едва не потерял рассудок.

Ахрозов выключил видео и стал думать о том, у кого в профилактории можно разжиться героином. Он совершенно точно знал, что героином торговал Алексей Баранов, один из охранников комбината. Рапорт об этом ему подавал Самарин, и Баранова сразу уволили, но у Ахрозова в базе данных должен был быть его домашний телефон.

Ахрозов поднялся и включил компьютер. Он нашел фамилию Баранова, но в последний момент зажмурил глаза и стер всю информацию по этому человеку. Он успел заметить только последние две цифры номера: цифры были – сорок три.

Ахрозов дополз до кровати, надел рубашку и штаны и снова завернулся в одеяло. Суставы болели так, как будто каждую жилочку внутри Ахрозова наматывали на бобину, и Ахрозов стал думать о том, что охранник Баранов жил в заводской пятиэтажке, и что коммутатор в этой пятиэтажке начинался с цифры пятьдесят пять. А что касается двух средних цифр, то это были либо сорок семь, либо сорок восемь. Уж это-то гендиректор точно знал.

Ахрозов нашарил телефон и позвонил своей секретарше, Любе.

– Любовь Андреевна? – сказал он. – Который час?

– Полтретьего, – сказал Люба.

– Вы не могли бы приехать ко мне? Немедленно.

Любовь Андреевна появилась через сорок минут. Она жила не так далеко, в одной из заводских пятиэтажек, и идти от ее дома до профилактория было минут пятнадцать. Что она делала остальное время – было непонятно, но когда она позвонила в двери профилактория и была впущена охраной, на ней было яркое ненадеванное платье с чуть пожелтевшими от времени кружевами, и тщательно подкрашенные губы выделялись на ее постаревшем, с обвисшими скулами лице.

Любовь Андреевна не нашла, или не осмелилась искать машину такой поздней ночью, и она пробежала всю пустынную дорогу к профилакторию в удобных стоптанных кроссовках. У самых дверей она сняла кроссовки и надела туфли-лодочки, а кроссовки сложила в бывший при ней целлофановый пакет.

Спустя две минуты задыхающаяся, с бьющимся сердцем Люба постучала в дверь флигеля Ахрозова. Тот ничего не ответил, но Люба заметила пробивающуюся из-под двери полоску света. Она нажала на ручку и вошла.

Ахрозов лежал в спальне, завернувшись в одеяло, и в ярком свете Люба видела, что лицо у него совершенно серое и покрытое каплями пота. Широкая кровать, которая обычно стояла посереди спальни, была сдвинута к окну, туда, где под подоконником змеилась труба парового отопления, а на полу в центре ковра красовался огромный невыцветший четырехугольник.